Когда мертвые оживут - Страница 206

206

Зомби вовсе не пытаются убивать все, что шевелится. Папа меня не кусал, хотя мог бы, много раз. Конечно, зомби не безобидные. Мне пришлось натренироваться, подучиться быстро бегать, и на каждой двери у меня шесть замков. Даже на двери спальни — папе нельзя доверять. Он все еще меня бьет. От его кулака на лице остается кровь и гной. Но кусать не кусает. Хотя поначалу каждый день рявкал и норовил вцепиться в шею, но я-то куда проворнее. Я всегда была проворнее, вот он больше и не пытается. Иногда стоит в гостиной, в углу рта собирается слюна, потом капает на пол, а он все смотрит, будто вспоминает ту дикую ночь, когда меня укусил, и до сих пор стыдится. Я смеюсь, и он почти улыбается в ответ. Бредет назад в столовую и отдирает обои со стены, запихивает в рот длинные розовые полосы, словно содранную кожу.

Я кое-что еще про зомби знаю, только описать это трудно, потому что непонятно. Я ж не зомби, где мне их понять? Это что-то вроде тайного общества, а я чужая. Я-то вижу, что делается, а шифра не знаю, не могу истолковать. И третьему каналу я бы рассказать не смогла, даже если бы телевизионщики явились в город со всеми своими камерами и меня усадили в шикарное кресло вроде того, в каких сидят дикторы телешоу, похожие, как танцовщицы в мюзикле. Так и представляю: «Скажите, дорогая мисс Зелински, какие у вас основания считать их разумными?» И что я отвечу? Разве только про папу, который раньше мог выговорить мое имя. Ведь про реку не расскажешь, никто не поверит. В конце концов, такого нигде больше не было. И я представляю отчего. В Манхэттене народ так и рвется «мертвяков» истребить до последнего, а в Техасе вообще не дай бог зомби на глаза человеку попасться. Но здесь-то некому их убивать. Это их город, и они приучаются в нем жить, как обычные люди. Может, Огаста всегда им принадлежала, а еще Джеймсу Перингтону и «Дед-Ривер компани». Да здравствуют гноящиеся заразные короли и королевы апокалипсиса!

В общем, было так: однажды папа взял наш тостер и ушел из дому. Не то чтобы я тостером очень дорожу, но папа нечасто уходит. Я ведь кормлю его гамбургерами с хорошим сырым мясом и вовсе не намерена разбивать ему голову битой. Зомби понимают доброе отношение.

На следующую ночь он унес зеркало из столовой. Потом микроволновку, кофейник, мешок с кастрюлями и сковородками. Ни в каких фильмах про зомби, хоть все их пересмотрите, не увидите, чтобы кто-нибудь, как мой папа, весь испятнанный кровью, в драном банном халате, перемазанным гноем, упаковывал кухонную утварь в большую наволочку с цветочным узором. Еще он снял фото с книжной полки — жутко несуразное, там мы все трое: папа, я и мама. Мне на фото восемь или девять, я в зеленой нейлоновой курточке и с длинными каштановыми хвостиками. Улыбаюсь во весь рот, и папа с мамой тоже. На таких фото приходится улыбаться. Фотограф заставляет, а если не хочешь, он чуть не колесом ходит, чтоб люди улыбались, словно у него ангел за левым плечом вдруг возник с горстью иголок для всех своих собратьев. У мамы на носу очки слишком большие. Папа во фланелевой клетчатой рубахе, рука такая крупная, сильная, обнял меня, будто защищая.

Тогда я тайком пошла следом. Скрываться от папы не трудно — со слухом у него почти как с речью. Думаю, когда делаешься зомби, оно во многом вроде старости. В теле то одно отказывает, то другое или работает вкривь и вкось, говорить нормально не получается, слышишь плохо и злишься постоянно, потому что можешь все меньше, теряешь мир вокруг себя, и лучше уже не станет. Когда с одним человеком такое происходит — это трагедия. Когда происходит со всеми — это конец света.

В Огасте ночью по-настоящему темно. Уличные фонари либо перегорели, либо их разбили выстрелами. Трудно отыскать ночи темнее, чем в Огасте поздней осенью, когда снег еще не выпал. Небо слепое, беззвездное, и холодно очень. Никаких тебе родных до боли пятен оранжевого химического света — сплошной темный коридор пустой улицы. Никого, и лишь мой папа ковыляет, прижав фотографию к гноящейся груди. Сворачивает к центру города, суется туда и сюда, затем, наверное, тело вспоминает привычный маршрут, и папа пересекает Фрот-стрит. Я крадусь за ним мимо магазинов на набережной, мимо «Джава шэк», мимо пустых автостоянок у реки.

Там у неторопливо плещущей воды собрались сотни зомби. Может, все зомби Огасты. Папа присоединился к толпе. Я смотрела, боясь вдохнуть, никогда не видела столько в одном месте. Они не дрались, не искали добычи. Подвывали тихонечко, печально так. Большинство что-то принесли: тостеры, выдвижные ящики платяных шкафов, лампочки, ломаные кухонные стулья, вешалки, телевизоры, двери от машин. Мусор прежней жизни, унесенный из старых жилищ. Свое добро они почти с любовью, бережно помещали в огромную кучу старого хлама, перешептывались, качаясь на сыром ночном ветру. Сверху скатилась лампочка, коротко вспыхнула и разбилась. Зомби не заметили. Их мусорный храм получился не ахти, но было видно, что это не случайная куча, а именно храм: есть основание, на нем центральная башня, соединенная пролетами с недостроенной боковой башенкой. Между ними громоздилась мертвая электроника, обращенная дисплеями к воде. А между дисплеями стояли десятки, если не сотни семейных фотографий вроде нашей, прислоненных к темным плазменным экранам, решеткам колонок. Несколько зомби установили новые фотографии, и не только своих семей. Миссис Хэллоуэй, моя учительница начальных классов, принесла фото китайской семьи и обращалась с ним так нежно и бережно, будто с собственным ребенком. Думаю, зомби не понимали, кто изображен на фото, лишь ощущали чувство семьи, теплого слитного единства, счастья, которыми веяло от снимков, и это зомби нравилось. Папа поставил нашу фотографию в ряд к остальным и закачался, плача и воя, сжимая голову руками.

206